Home

       Признавать или не признавать явление, если оно не укладывается в общепринятые схемы мышления?

       — Не признавать! — решает житейски практический представитель так называемого класса интеллигенции. — Такое признание опасно и может повредить карьере.

       — Но факты? Но защита истины?

       — Э-э, что защита истины? Один умный человек сказал: “Никогда не надевай лучшие штаны, когда идешь защищать правое дело”. А разве неправда? Ведь всыплют... Не признавать! Так спокойнее.

       Рассказы всех народов о феях, русалках, эльфах и тому подобных существах встречают именно такое отношение — явления отрицаются, потому что для них не хватает места в узком мышлении и мировоззрении людей, назвавших себя образованными.

       Еще хуже поступила с этими существами христианская церковь — она огульно их всех зачислила в черти. Функция чертей в природе (если таковые существуют, что весьма сомнительно) вообще неясна, но все же как будто сводится к сеянию семян зла и к творению всякой пакости. Но духи природы, к которым я причисляю существ, называемых феями и русалками, судя по народным сказаниям, как раз этим не занимаются; они иногда даже помогают человеку, а то просто шутят с ним — озоруют... Так что зачисление их в черти и несправедливо, и нелогично. А что касается фактической стороны дела, то приведу несколько рассказов очевидцев.

       Нигде не встретишь такой лирики русских полей, как на Валдайской возвышенности. Там тихо плещется Селигер, и тут же, не так уж далеко, рождается красавица Волга. В дни мой юности холмы и леса обрамляли не слишком великие, но красивые, как серебристые зеркала, озера Вселуцкое и Пено. В первое Волга впадала ручьем, а из второго уже вытекала рекой, по которой сплавляли лес и баржи. И звенели песни по берегам, и колосились нивы по холмам, и белые церковки купали золотые свои маковки-луковки в небесной голубизне, где лебедями плыли белые облачка, а тень от них бежала внизу по цветастым лугам... Златоволосые сильные девушки вместе с отцами и братьями гнали плоты по водной глади, а по праздникам соловьиными голосами пели в церковных хорах. И откуда бы ни подул ветерок, он приносил запахи трав или смолистой хвои — даже земля там сладко пахла весной...

       Может быть, не так уж все было хорошо; может быть, это только моя юность влюбленными глазами смотрела на небо и землю, на людей и везде видела одно прекрасное...

       На этой пахнущей древностью и “древними поверьями” земле на пологом берегу озера Палово в деревне того же названия мать знакомого мне балагура и страстного охотника Никифора рассказала мне бесхитростно и просто, как встретилась она в лесу с лешим.

       — Летом это было. Вот пригнал пастух наше деревенское стадо домой, а моих двух овечек нету. — Как же ты так, — говорю ему, — не доглядел?

       — А что же, — говорит, — стадо-то большое, а я один, — как углядишь? Не углядеть...

       — А где пас-то?

       — В лесу, — говорит, — где малые лужки. Место то я хорошо знала: лес, а в нем поляны — лужками прозвали. Ну и пошла искать. Когда стадо пригнали, солнышко почти уже закатилось. Пока до лесу добралась — смеркаться стало. Прошла первый лужок — нету моих овечек; на второй вышла — идет мне навстречу человек — вроде старик. Росту в нем — сажени полторы, и весь — во мхе. У него на голове шляпа, а на плече вырванную с корнями засохшую елочку несет...

       Я так и обмерла... А он все идет и идет... Когда уже осталось до него шага три, я низко поклонилась ему и сказала: “Здравствуй, дедушка!”.

       Он мне так ничего и не ответил, будто меня там и нет, и прошел дальше в лес. Тут уж я, напугавшись, скорее пустилась домой. А насчет овечек я тут ходила к одной бабе: она в воду смотреть умела — в воде видела... И сказала та женщина: “Вижу твоих овечек на дне речки — пропали твои овечки...”

       В кузницу моего отца (в Латвии) отовсюду стекались новости и слухи: она стояла всего в полсотне шагов от проезжей дороги, по которой постоянно тянулись подводы, иногда проносились, звеня бубенчиками, почтовые тройки, изредка кареты помещиков, шли пешеходы. То одному, то другому проезжему надобно было подковать лошадь, и он сворачивал с дороги прямо во двор кузницы. Там каждого из них встречали пытливые глазенки грязного босоногого мальчишки с измазанным кузнечной копотью лицом: он носил домотканые, из грубого холста штаны, обычно закатанные до колен, Иногда мальчишка, не дожидаясь вопроса, сам сообщал проезжему, пока тот привязывал коня к изгрызанной лошадиными зубами коновязи, что придется подождать: подмастерье вчера был пьян и сейчас отлучился в соседнюю корчму опохмелиться — скоро вернется. А папы дома нет — поехал молотилку чинить. Мальчишка прислушивался ко всем разговорам, какие велись в кузнице между подмастерьем или отцом с окрестными крестьянами и проезжим людом, и даже сам участвовал в этих разговорах наравне со взрослыми. Этим мальчишкой был я.

       Интересная то была жизнь: целыми днями я толкался по кузнице, что-то мастерил себе и приобретал ценные сведения: сколько приданого дадут за той или. другой девушкой-хуторянкой; как узнать при покупке убойность охотничьего ружья; скоро ли будет война;

       как сделать так, чтобы понравившаяся тебе девушка не отказала; каким образом местный крестьянин, которого в Риге какой-то жулик пытался обмануть, сам того жулика надул...

       А однажды между посетителями кузницы возник жаркий спор — есть черт или нет?

       Большинство склонялось к тому, что никакого черта нет — все это попы выдумали. Тогда почтенный хозяин соседнего хутора, старый уже человек, в пылу спора сказал:

       — Вы все доказываете, все доказываете, что черта нет. Но что вы мне можете доказать, если я его видел вот теми же глазами, которыми теперь смотрю на вас? Кому я должен верить — вам или своим глазам?

       Тут все примолкли, аргумент потрясал — не каждый день встретишь человека, который видел черта!

       Потом посыпались вопросы:

       — Где? Как? Когда?..

       Почтенный хуторянин на секунду замялся, а потом сразу сказал:

       — Был я с топором в таком месте, где мне не следовало быть, и поэтому побаивался. (Тут мы все сразу догадались, что был он в помещичьем лесу, где ему на какую-либо поделку деревце приглянулось.) Стою за деревом и прислушиваюсь — вроде кто-то идет. Смотрю — вышел человек в фуражке с зеленым околышем — лесник... Вышел и в полусотне шагов остановился. Я стою за деревом, не двигаюсь, и он стоит. Не прошло много времени — переменился лесник:

       •вместо него с рогами и копытами в полной форме черт стоит. Потом опять переменился — раз пять в моих глазах менялся... Я потихоньку начал отступать, крадучись от дерева к дереву, и вскоре выбрался на большую дорогу, — тут уж меня не возьмешь... А вы говорите — черта нет...

       На этом месте я обрываю рассказ крестьянина. Несмотря на всю комичность, искренность рассказа остается вне всякого сомнения — он видел. Другой вопрос — что или кого он видел?

       Чтобы лучше в этом разобраться, приведем еще несколько примеров.

       Был Рождественский сочельник. Строго говоря, леснику казенной дачи Яну Берзгалу сегодня вполне можно было остаться дома и не делать обхода своего участка. Дома было тепло и так приятно пахло горячими пирогами, начиненными рубленой свининой с луком и перцем, печь которые жена Яна умела как никто: корка ее пирогов была тонкая, везде равномерная и хрустела на зубах. Было припасено и несколько бутылок с чем-то покрепче молока...

       Но Ян все же пошел. Почему? Да душа у него была лесная... Он привык. Так приятно было, придерживая одной рукой ложе ружья, закинутого за спиной, шагать меж деревьев по неглубокому снегу и читать на нем, как по книге, отпечатки ног лесных жителей. Кроме того, он был замечательный стрелок и любил приносить домой то беляка, то русака... Жена Яна шпиговала их салом — получалось недурно.

       Сегодня, конечно, о стрельбе в зайца не могло быть и речи, потому что в канун Рождества нельзя проливать чью бы то ни было кровь, и если Ян все же прихватил с собой десяток заряженных дробью патронов к своей централке, то исключительно потому, что без патронов и ружье ни к чему, а какой же ты лесник без ружья?

       Он уже обошел почти все, что наметил, осталось обойти рощу, что у кладбища, а потом можно свернуть на проселок и ... домой.

       Мягкие зимние сумерки спускались на землю, когда он стал подходить к роще. Было безветренно, сравнительно тепло и тихо. Небо, как обычно в Прибалтике в ту пору, было затянуто низко опустившимся пологом серых сплошных облаков. За белыми полями тянулась иссиня-черная полоса леса. И от этого безветрия и от низко опустившегося неба создался какой-то особый уют и ощущение блаженного спокойствия на душе. Приятные мысли рождались в голове: вот он, надышавшись чистого — уж чище некуда — воздуха, полный лесного запаха, с небольшой, даже приятной усталостью в молодом еще теле перешагнет порог своего дома, где к этому времени уже все будет вымыто и убрано по-праздничному. Марина, наверное, еще будет над чем-то возиться, а он подойдет к ней, возьмет ее голову в ладони и медленно поцелует в теплые губы...

       — Э-э — что это? — он встрепенулся. — Никак — заяц?!

       Верно: со стороны кладбища несся заяц — несся мимо него в какой-нибудь полусотне шагов, видно, к роще.

       Он бы не был Ян Берзгал, если бы не выстрелил в него. Он ничего не думал — ружье автоматически очутилось у плеча, он только нажал спуск, и почти одновременно раздались два выстрела.

       И тут Яна постигла горечь: заяц улепетывал, точно в него и не стреляли.

       Это было большой удар по самолюбию стрелка, но он сейчас же нашел себе утешение в том, что, собственно говоря, это и хорошо: убить животное в Рождественский сочельник — большой грех...

       Вынув из централки пустые гильзы, он засунул туда другие и уже собирался закинуть ружье на ремне за спину, как увидел невероятное: заяц, не добежав до рощи, вдруг остановился и, словно раздумав, помчался обратно к Яну по своим старым следам...

       — Эх, подлец!..

       Ян бабахнул в него опять из обоих стволов, а заяц, как ни в чем не бывало, убежал на кладбище.

       — Ну и дела! — сказал Ян, снова заряжая ружье. Только он кончил заряжать, как увидел, что заяц выбежал из кладбища и опять мчится к нему...

       Далее пошло то, что можно бы назвать “челночной операцией”: заяц носился туда и обратно, а Ян в него стрелял — и так до последнего патрона...

       Когда заряды кончились, заяц перестал появляться. Ян хмуро сосчитал пустые гильзы и пришел к заключению, что не мог же он так позорно промахнуться столько раз — на снегу должны были оставаться хоть капли крови или сбитая шерсть... Чтоб успокоить свою задетую гордость стрелка, он пошел “на линию огня”, где перед ним только что носился беляк (если это был беляк), но сколько ни искал, не нашел ни капли криви, ни шерстинки, а самое главное — не нашел и никаких заячьих следов на снегу.

       Вот почему, возвратившись домой, вместо того чтобы поцеловать жену, он только глубоко вздохнул и сказал:

       — Ох, Марина, если бы ты знала, что со мной было!..

       Жена ушла с покоса домой пораньше, чтоб успеть истопить баню и навести порядок в доме, как полагается в субботу, а Мартын остался копнить сено. К солнечному заходу еле-еле управился, потом завязал в узелок посуду и остатки обеда, закинул грабли в пустовавший пока сарай и зашагал домой.

       Тут только, по дороге, он ощутил, что работал “как зверь”, что “аж кости ломит”, что “устал как собака” и сухие листочки сена попали под рубашку и неприятно липнут к потному телу... Однако по мере того как он удалялся с покоса, становилось лучше, и он думал, с каким наслаждением он заберется в баню и будет париться так хорошо пахнущим березовым веником — не тем, высохшим уже, который сперва надо распарить в горячей воде, а свеженаломанным... Как потом, согнавши с себя “три пота”, обмоется, окатит себя ведром холодной воды и, надев чистое белье, мягкий и умиротворенный, в одних белых кальсонах пойдет босиком развалистой походкой по узенькой тропиночке среди огородных лопухов к дому и сядет там за стол...

       Нет ничего полезнее человеку после бани, как простокваша. После простокваши жена поставит перед ним миску с мелко нарезанным салатом и луковым пером, слегка посоленными и перемешанными со сметаной... Ой, небесная это еда с куском ржаного хлеба после бани!..

       Как только поужинает, его сразу потянет спать — ох, как он будете спать! Завтра, в воскресенье, он и днем будет спать...

       Тут Мартын широко раскрыл глаза — перед ним бежала огромная собака, — откуда она взялась?

       Мартын знал всех собак ближайших соседей, но такой не припоминал: рыжая, лохматая, с высунувшимся, набок свесившимся языком, она трусила перед ним в шагах десяти и, то и дело оглядываясь на Мартына, как бы подмигивала ему глазом... Никогда он не видел такого пса! А удивительнее всего было то, что у развилки дорог, где надо было круто свернуть к хутору Мартына, пес свернул безошибочно...

       Мартыну пес что-то не понравился, и он уже нагнулся было, чтоб запустить в него комом засохшей грязи (как на грех, ни одного камня поблизости не было), как вдруг вместо пса оказалась копна сена... Она двигалась по дороге с такой скоростью, как исчезнувший пес, и обходила рытвины...

       Мартыну даже показалось, что это одна из тех копен, которые он сам сегодня сложил... Да, да — это последняя: для нее не хватило сена, и она получилась ниже других...

       Как только он опознал копну, она превратилась в колесо от телеги и, никем и ничем не поддерживаемое, катилось перед ним на том же расстоянии.

       Мартын остановился, взглянул на небо и огляделся кругом: ему хотелось удостовериться, все ли на своем месте в природе. Как и перед тем, алое зарево уже скрывшегося за горизонтом солнышка еще полыхало на краю неба. За холмом виднелась труба и часть крыши его дома с купами деревьев и тянулись уже заколосившиеся серебристые нивы...

       Когда Мартын снова взглянул на колесо, то вместо него увидел барана, который повернул к нему голову с таким видом, точно говорил:

       — Ну и озадачил я тебя!

       Затем он заблеял, свернул с дороги и исчез в кустарнике, густо разросшемся вдоль петляющей по долине речки.

       Приключения Мартына на этом оборвались, и вся та программа субботнего вечера, которая так ярко рисовалась ему, когда он покинул покос, была выполнена до мельчайших деталей.

       Есть в Латвии кладбище (мне назвали его месторасположение), где одинокий пешеход, огибающий по тропинке его ограду, нередко встречает котенка. Серенький котенок откуда-то появляется и, задравши хвост, бежит впереди путника, затем — исчезает. Интересно, что котенок не растет: его видят уже многие годы — пора бы ему стать внушительным котом... Иногда некоторые пытались поймать этого котенка, но он всегда убегал...

       Безжизненной кажется полупустыня Бетпак-Дала, к северу от города Балхаш у голубого озера того же наименования. Бегут за окном вагона серо-бурые равнины с жалкими кустиками каких-то зеленовато-серых трав; кое-где — плешины солончаков... От разъезда до разъезда, от станции до станции ни поселка, ни домика, ни деревца. Изредка пологая возвышенность долго будет сопровождать поезд. Проехав сотню километров, может быть, увидишь одинокого пасущегося верблюда...

       В знойный июньский день (около 1960 г.) по этой степи ехали четверо всадников. Трое из них ехали, как сказали бы полсотни лет тому назад, “по казенной надобности”; четвертый был проводник, местный житель — казах. Они держали путь к гористому району Басага, где уже начинают попадаться березовые рощицы и годная для обработки земля. И хотя путники они были бывалые и готовились к поездке обдуманно, кое-что забыли прихватить... Оказалось, что все обильно запаслись на дорогу сигаретами, но забыли спички. Да и водички в фляжках оказалось маловато... Хотелось курить и пить, начавшиеся разговоры оборвались, ехали молча, поглядывая, не покажутся ли в этой безбрежной равнине признаки человеческого жилья.

       Через какое-то время вдали показался колок, как здесь называют небольшие березовые рощицы. Всадники приободрились: около такого колка может оказаться казахский аул с источником воды... Когда подъехали ближе, стали различать, что около колка в степи бегают и резвятся ребятишки, одетые в однообразную форму: белая рубашонка, красные штанишки и красная шапочка.

       — Не иначе — пионеры! — решили всадники. — Тут же около рощи, должно быть, расположен пионерский лагерь — вот где можно будет напиться и спичек раздобыть...

       Они ударили по лошадям, чтоб скорее добраться. По мере того как они приближались к роще, игравшие в степи ребятишки один за другим стали убегать в рощу; когда же подъехали к роще вплотную — в степи уже никого не осталось. Но велико же было их удивление, когда они увидели, что роща совсем небольшая, легко просматривается по всем направлениям и ни в ней, ни при ней нет никаких ребятишек, нет и пионерского лагеря и вообще нет никаких признаков человеческого жилья.

       На недоуменные вопросы проводнику был получен ответ, что этих ребятишек и раньше тут видели, и что это место нечистое: в нем — шайтан...

       Тот же Казахстан, Оренбургская область, Нарынские Пески, Махамбетовский район.

       В жаркий июльский полдень по безводной степи мальчик возвращался в родной аул. Великий безлюдный простор окружал его — бояться тут было некого. Аулы в два-три домика были разбросаны на расстоянии не менее шести-семи километров друг от друга — редко увидишь человека в степи...

       Уже недалеко оставалось до дома, надо было только обогнуть сверкавший белым инеем так называемый “сор” — степной солончак. Но когда глазам мальчика открылся сор — он обомлел: там было полно народу... Да какого еще народу! Таких мальчик никогда не видал... Все яркие краски: зеленое, красное, белое и синее — перемешались в их одеждах как бы казахского национального покроя. Некоторые из этих людей как будто добывали соль, а другие просто плясали...

       — Откуда тут взялись люди и — такие странные? — удивился мальчик.

       Что это были люди, он не сомневался, тем более что до него доносились их голоса и, кажется, они его заметили, так как один явственно воскликнул:

       — Вот идет мальчик!

       — Давайте его сюда! — воскликнули другие. Тут мальчик ощутил что-то неладное, его обуял страх, и он бросился бежать без оглядки. Он еще успел заметить, что из толпы странных людей вышел один и решительными шагами двинулся ему наперерез... Тогда мальчик удвоил усилия, ножки его замелькали, как барабанные палочки, выбивающие дробь, — он несся сломя голову...

       Обессиленный, задыхаясь, он прибежал домой и рассказал обо всем виденном родителям. Но родители как

       на Западе, так и на Востоке в таких случаях обычно говорят одно и то же.

       - Тебе померещилось, сынок.

       Но неужели померещилось и продолжает мерещиться тысячам людей, которые видели и рассказывали об этом? (А сколько таких, которые видели и предпочитают молчать об этом, чтобы их не высмеяли?) Не лучше ли признать, что у людей есть соседи — духи природы, и постараться установить с ними добрососедские отношения?

       Я читал, что Конан-Дойлу, автору “Шерлока Холмса”, даже удалось заснять эльфов на фотопластинку.

       Что касается мальчика, видевшего странных людей на солончаке, — он теперь уже защитил диссертацию на кандидата экономических наук и никак не может быть обвинен в невежественном суеверии.

Home