Альфред Хейдок
Как иногда приходит помощь
— Наша станица построена на том самом месте, где раньше стояла деревянная крепость. По указу царя Алексея Михайловича крепость ставил иркутский воевода — ставил между Иркутском и Монголией, чтоб от набегов оградиться. Когда выстроили, служилых казаков туда нагнали на поселение. А народ-то воеводы без женщин шибко заскучал. И повелел тогда царь Алексей Михайлович собрать гулящих девок и в ту крепость направить казакам в жены.
Не думайте, что “гулящие” — это плохие девки. В то время слово “гулящая” означало просто “незамужняя”, значит, свободная.
И зажили казаки, семьями обзавелись, землю стали обрабатывать — от них-то и наша станица пошла. Ну, вот, беда случилась в то время: вышел из Монголии с десятитысячным войском князь ихний и обложил крепость со всех сторон. Он и не пытался штурмовать крепость — зачем, когда можно измором взять.
Прошел месяц, другой — уже в крепости продукта мало осталось, а к наступлению зимы голод начался в крепости: все, что там живое было, — скотину, лошадей — съели. Несколько раз посылали гонцов к иркутскому воеводе, чтобы помощь дал, но монголы всех тех гонцов переловили. И настал такой день, что дальше уже держаться было невозможно — голод доконал. Но сдаваться монголам никто не хотел.
Собрались все вместе и приняли решение: быть этому дню последним, держаться до наступления ночи. Ночью же все — и стар и мал, мужья и жены с детьми должны собраться на пороховом погребе и ровно в полночь этот погреб взорвать, чтоб всем тут вместе смерть принять.
И прошел этот день, настала ночь, и защитники крепости уже стали готовиться к своему последнему часу, как застучал в крепостные ворота примчавшийся через осаду всадник на взмыленном коне. Его впустили, и объявил он, что послан иркутским воеводою, чтоб сказать осажденным, что идет он с большим войском и обозом хлеба на выручку и чтоб осажденные, когда воевода ударит с тылу, сделали вылазку из крепости.
Ну, тут все оживились, обрадовались, не знают, на какое почетное место гонца посадить. Но тот отнекивается и просит его незаметно из крепости выпустить, так как должен он обратно к иркутскому воеводе явиться и доложить. Его выпустили, и он исчез в темноте ночи.
Настало утро, и осажденные увидели, что монголы начинают вьючить верблюдов и потянулись в степь, снимают осаду; стало быть, учуяли приближение большой рати. А к полудню и воевода с войском и хлебным обозом подошел.
Вот тут-то и пошло ликование — сколько радости было! И хотели спасенные того всадника отыскать, который их предупредил о приближении войска воевод л, — возблагодарить хотели, но нигде не могли его найти. Тогда спросили воеводу. Но тот ответил: “Ничего не знаю. Никакого гонца я к вам не посылал”.
Переглянулись тогда казаки, замолчали. А один вдруг и говорит: “Припоминаю я, что где-то видел этого гонца раньше”. Тут и другие заговорили, что лицо гонца им вроде знакомое. А потом чуть ли не разом признались, что видели на иконе, и назвали имя чтимого всей Русью святителя.
В ознаменование этого чуда и чтоб потомки, близкие и далекие, знали, что не бывают люди брошены в беде, если защищают правое дело и остаются ему верны до конца, постановили казаки ежегодно праздновать с торжественным богослужением день Алексея, Божьего человека.
Эту быль душной летней ночью поведал мне в 1947 году в Шанхае сибирский казак, потомок тех самых защитников крепости.
Каменные здания гиганта города, этого изъязвленного всеми пороками цивилизации лица капиталистического мира Китая, излучали на улицу накопившийся в них за день зной, было жарко. Бездомная нищета, подстелив под себя газету, вповалку спала, прямо на уличном асфальте переулка. В городе золотого тельца, где все покупалось и продавалось, в городе воров, проституток, игорных домов и разврата, наркомании всех видов было так странно слушать быль о героизме, о верности долгу до конца и чудесной помощи.
Мне стало легче дышать, словно донесся до меня аромат далеких сибирских лесов.